Неточные совпадения
— Я не жду того, чтобы вы
помнили меня, мои
чувства, как может их
помнить любящий человек, но я ожидала просто деликатности, — сказала она.
Дети знали Левина очень мало, не
помнили, когда видали его, но не выказывали в отношении к нему того странного
чувства застенчивости и отвращения, которое испытывают дети так часто к взрослым притворяющимся людям и за которое им так часто и больно достается.
Наконец (и еще ныне с самодовольствием
поминаю эту минуту)
чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою.
— Кто их
помнит? Да притом любовь… ведь это
чувство напускное.
Он не забыл о том
чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но
помнил это как сновидение. Не много дней прошло с того момента, но он уже не один раз спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил в нем сомнения в действительной силе
чувства, которым он так возгордился несколько дней тому назад.
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим
чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, —
помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.
— Жаль, написана бумажка щеголевато и слишком премудро для рабочего народа. И затем — модное преклонение пред экономической наукой. Разумеется — наука есть наука, но следует
помнить, что Томас Гоббэс сказал: наука — знание условное, безусловное же знание дается
чувством. Переполнение головы плохо влияет на сердце. Михайловский очень хорошо доказал это на Герберте Спенсере…
— Безошибочное чутье на врага. Умная душа. Вы —
помните ее? Котенок. Маленькая, мягкая. И — острое
чувство брезгливости ко всякому негодяйству. Был случай: решили извинить человеку поступок весьма дрянненький, но вынужденный комбинацией некоторых драматических обстоятельств личного характера. «Прощать — не имеете права», — сказала она и хотя не очень логично, но упорно доказывала, что этот герой товарищеского отношения — не заслуживает. Простили. И лагерь врагов приобрел весьма неглупого негодяя.
Убийство Тагильского потрясло и взволновало его как почти моментальное и устрашающее превращение живого, здорового человека в труп, но смерть сына трактирщика и содержателя публичного дома не возбуждала жалости к нему или каких-либо «добрых
чувств». Клим Иванович хорошо
помнил неприятнейшие часы бесед Тагильского в связи с убийством Марины.
— Как, ты и это
помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и…
чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую яму ни падали,
помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно
чувство, испытывайте одну страсть — к искусству!
Помню даже промелькнувшую тогда одну догадку: именно безобразие и бессмыслица той последней яростной вспышки его при известии о Бьоринге и отсылка оскорбительного тогдашнего письма; именно эта крайность и могла служить как бы пророчеством и предтечей самой радикальной перемены в
чувствах его и близкого возвращения его к здравому смыслу; это должно было быть почти как в болезни, думал я, и он именно должен был прийти к противоположной точке — медицинский эпизод и больше ничего!
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: он ничего не знал и говорил совсем не о том, хоть и
помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои
чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.
Одним словом, я не
помню выражений письма, но она доверилась… так сказать, для последнего разу… и, так сказать, отвечая самыми геройскими
чувствами.
— Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать… такие
чувства… Да, я
помню очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоем лице, и если сам поддавал, то, может быть, именно чтоб довести тебя до предела…
Уж одно бы это
чувство боли за нее могло бы, кажется, смирить или стереть во мне, хоть на время, плотоядность (опять
поминаю это слово).
Эта мысль на мгновение овладела всеми моими
чувствами, но я мигом и с болью прогнал ее: «Положить голову на рельсы и умереть, а завтра скажут: это оттого он сделал, что украл, сделал от стыда, — нет, ни за что!» И вот в это мгновение,
помню, я ощутил вдруг один миг страшной злобы.
— Вы меня слишком хвалите: я не стою того, — произнесла она с
чувством. —
Помните, что я говорила вам про ваши глаза? — прибавила она шутливо.
В комнате в углу стояло старинное кресло красного дерева с инкрустациями, и вид этого кресла, которое он
помнил в спальне матери, вдруг поднял в душе Нехлюдова совершенно неожиданное
чувство.
— Я
чувств моих тогдашних не
помню, — ответила Грушенька, — все тогда закричали, что он отца убил, я и почувствовала, что это я виновата и что из-за меня он убил. А как он сказал, что неповинен, я ему тотчас поверила, и теперь верю, и всегда буду верить: не таков человек, чтобы солгал.
У нас потом говорили, что в характеристике Ивана Федоровича он руководился
чувством даже неделикатным, потому что тот раз или два публично осадил его в спорах, и Ипполит Кириллович,
помня это, захотел теперь отомстить.
— Он там толкует, — принялась она опять, — про какие-то гимны, про крест, который он должен понести, про долг какой-то, я
помню, мне много об этом Иван Федорович тогда передавал, и если б вы знали, как он говорил! — вдруг с неудержимым
чувством воскликнула Катя, — если б вы знали, как он любил этого несчастного в ту минуту, когда мне передавал про него, и как ненавидел его, может быть, в ту же минуту!
Музыку он тоже любит; за картами поет сквозь зубы, но с
чувством; из Лючии и Сомнамбулы тоже
помнит, но что-то все высоко забирает.
Несчастные куры, как теперь
помню, две крапчатые и одна белая с хохлом, преспокойно продолжали ходить под яблонями, изредка выражая свои
чувства продолжительным крехтаньем, как вдруг Юшка, без шапки, с палкой в руке, и трое других совершеннолетних дворовых, все вместе дружно ринулись на них.
— Другой, на моем месте, стал бы уже говорить, что
чувство, от которого вы страдаете, хорошо. Я еще не скажу этого. Ваш батюшка знает о нем? Прошу вас
помнить, что я не буду говорить с ним без вашего разрешения.
Живо
помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким
чувством говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
В первой молодости моей я часто увлекался вольтерианизмом, любил иронию и насмешку, но не
помню, чтоб когда-нибудь я взял в руки Евангелие с холодным
чувством, это меня проводило через всю жизнь; во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его содержание низводило мир и кротость на душу.
А через час выбежал оттуда, охваченный новым
чувством облегчения, свободы, счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету, о котором, в сущности, не имел понятия, — теперь уже не
помню. Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к матери, радостно обнял ее и, швырнув ненужные книги, побежал за город.
Отправляясь в первый раз с визитом к своему другу Штоффу, Галактион испытывал тяжелое
чувство. Ему еще не случалось фигурировать в роли просителя, и он испытывал большое смущение. А вдруг Штофф сделает вид, что не
помнит своих разговоров на мельнице? Все может быть.
Он так часто и грустно говорил: было, была, бывало, точно прожил на земле сто лет, а не одиннадцать. У него были,
помню, узкие ладони, тонкие пальцы, и весь он — тонкий, хрупкий, а глаза — очень ясные, но кроткие, как огоньки лампадок церковных. И братья его были тоже милые, тоже вызывали широкое доверчивое
чувство к ним, — всегда хотелось сделать для них приятное, но старший больше нравился мне.
Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не смел
поминать душу человечкину. А потом ему кто-то сказал: «Сходил бы ты лучше к казаку Платову — он простые
чувства имеет».
«Но ведь я мужчина! Ведь я господин своему слову. Ведь то, что толкнуло меня на этот поступок, было прекрасно, благородно и возвышенно. Я отлично
помню восторг, который охватил меня, когда моя мысль перешла в дело! Это было чистое, огромное
чувство. Или это просто была блажь ума, подхлестнутого алкоголем, следствие бессонной ночи, курения и длинных отвлеченных разговоров?»
Но он только сердито шлепнул губами, мотнул головой и побежал дальше. И тут я — мне невероятно стыдно записывать это, но мне кажется: я все же должен, должен записать, чтобы вы, неведомые мои читатели, могли до конца изучить историю моей болезни — тут я с маху ударил его по голове. Вы понимаете — ударил! Это я отчетливо
помню. И еще
помню:
чувство какого-то освобождения, легкости во всем теле от этого удара.
Тогда как я еще очень хорошо
помню наших дядей и отцов, которые, если б сравнить их с нами, показались бы атлетами, были и выпить и покутить не дураки, а между тем эти люди, потому только, что нюхнули романтизма, умели и не стыдились любить женщин, по десятку лет не видавшись с ними и поддерживая
чувство одной только перепиской.
Не
помню, как и что следовало одно за другим, но
помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы;
помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался;
помню, что, кроме того
чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту;
помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать;
помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян;
помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но
помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
— Хорошо, приду, заплатите или нет. Я всегда ценила независимые
чувства Марьи Игнатьевны, хотя она, может быть, не
помнит меня. Есть у вас самые необходимые вещи?
Marie лежала как без
чувств, но через минуту открыла глаза и странно, странно поглядела на Шатова: совсем какой-то новый был этот взгляд, какой именно, он еще понять был не в силах, но никогда прежде он не знал и не
помнил у ней такого взгляда.
— Благодарю вас, что вы не отказались посетить меня… Я всю жизнь буду это
помнить! — говорил между тем ему с
чувством Аггей Никитич.
Мне тогда же показалось, — я
помню это, — что в их справедливом суде над собой было вовсе не принижение, а
чувство собственного достоинства.
Я принадлежу к числу людей, обладающих хорошей памятью
чувств, и, думая о Дэзи, я
помнил раскаянное стеснение — вчера, когда я так растерянно отпустил ее, огорченную неудачей своей затеи.
Шестьсот семьдесят восемь рублей Капелю, а там видно будет…» И уже совсем смутные видения застилают мысль, и только голос Ванюши и
чувство прекращенного движения нарушают здоровый, молодой сон, и, сам не
помня, перелезает он в другие сани на новой станции и едет далее.
Предложение смутило ее и своею внезапностью, и тем, что произнесено было слово жена, и тем, что пришлось ответить отказом. Она уже не
помнила, что сказала Лаптеву, но продолжала еще ощущать следы того порывистого, неприятного
чувства, с каким отказала ему. Он не нравился ей; наружность у него была приказчицкая, сам он был не интересен, она не могла ответить иначе, как отказом, но все же ей было неловко, как будто она поступила дурно.
Я зашел к Зинаиде Федоровне с таким
чувством, как будто я был отцом ребенка. Она лежала с закрытыми глазами, худая, бледная, в белом чепчике с кружевами.
Помню, два выражения были на ее лице: одно равнодушное, холодное, вялое, другое детское и беспомощное, какое придавал ей белый чепчик. Она не слышала, как я вошел, или, быть может, слышала, но не обратила на меня внимания. Я стоял, смотрел на нее и ждал.
Помню это первое архиерейское служение, которое мне довелось видеть: оно поражало своим великолепием мои детские
чувства, и мне казалось, что мы находимся в самом небе.
Помню то странное
чувство, с которым я смотрел на его затылок, белую шею, отделявшуюся от черных, расчесанных на обе стороны волос, когда он своей подпрыгивающей, какой-то птичьей походкой выходил от нас.
Мне в первый раз захотелось физически выразить эту злобу. Я вскочил и двинулся к ней; но в ту же минуту, как я вскочил, я
помню, что я сознал свою злобу и спросил себя, хорошо ли отдаться этому
чувству, и тотчас же ответил себе, что это хорошо, что это испугает ее, и тотчас же, вместо того чтобы противиться этой злобе, я еще стал разжигать ее в себе и радоваться тому, что она больше и больше разгорается во мне.
—
Помните ли вы, — начал Рудин, как только тарантас выехал со двора на широкую дорогу, обсаженную елками, —
помните вы, что говорит Дон-Кихот своему оруженосцу, когда выезжает из дворца герцогини? «Свобода, — говорит он, — друг мой Санчо, одно из самых драгоценных достояний человека, и счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба, кому не нужно быть за него обязанным другому!» Что Дон-Кихот чувствовал тогда, я чувствую теперь… Дай Бог и вам, добрый мой Басистов, испытать когда-нибудь это
чувство!
— Ах, мой друг, ведь это и в самом деле так было, — закричал князь в восторге. — Именно вследствие приятных впечатлений! Я действительно
помню, как мне пели романс, а я за это во сне и хотел жениться. И виконтесса тоже была… Ах, как ты умно это распутал, мой милый! Ну! я теперь совершенно уверен, что все это видел во сне! Марья Васильевна! Уверяю вас, что вы ошибаетесь! Это было во сне, иначе я не стал бы играть вашими благородными
чувствами…
— Если когда-нибудь, — сказал он, — сердце ваше знало
чувство любви, если вы
помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына, если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в груди вашей, то умоляю вас
чувствами супруги, любовницы, матери, — всем, что ни есть святого в жизни, — не откажите мне в моей просьбе! — откройте мне вашу тайну! — что вам в ней?..
Перед ореховым гладким столом сидела толстая женщина, зевая по сторонам, добрая женщина!.. жиреть, зевать, бранить служанок, приказчика, старосту, мужа, когда он в духе… какая завидная жизнь! и всё это продолжается сорок лет, и продолжится еще столько же… и будут оплакивать ее кончину… и будут
помнить ее, и хвалить ее ангельский нрав, и жалеть… чудо что за жизнь! особливо как сравнишь с нею наши бури, поглощающие целые годы, и что еще ужаснее — обрывающие
чувства человека, как листы с дерева, одно за другим.